Один день из жизни Очень Знаменитого Поэта. Почти про Мальборо

Владимир ЛАВРИШКО

Очень Знаменитый Поэт прибыл в Город ранним утром в день праздника солидарности трудящихся. Он совершенно инкогнито влился в колонну демонстрантов, прошествовал с ней до самых первомайских трибун, где и свалился городским властям на голову, как гроза в начале мая. Ибо Очень Знаменитый Поэт вознамерился приступить здесь к работе над поэмой, посвященной столетнему юбилею Вождя трудящихся всех стран и континентов, включая Антарктиду. Вождь начинал свой революционный путь в стенах местного прославленного университета, чем поставил городские власти в данный момент в очень непростую ситуацию. Трудящиеся в едином порыве целеустремленной трусцой в предвкушении выпить и закусить дефилировали мимо трибун. Трибуны предвкушали было уже то же самое.

После обнародования Очень Знаменитым Поэтом своих творческих планов последовала очень немая, но очень драматическая сцена. Городские власти — все в совершенно одинаковых шляпах, что делало их похожими на участников фантастического всепланетного грибного маскарада, переглянулись под этими шляпами. Очень Знаменитый Поэт пользовался скандальной репутацией. Были все основания полагать, что под маркой панегирика он залудит нечто в высшей мере двусмысленное. Это был коварный поэтический ход! Отказать в содействии? В сочинении панегирика тому самому Вождю, что чугунной грудью закрывал трудящимся доступ в коридоры и закрома власти? Отказать в день солидарности этих самых трудящихся? Это было чревато. Такого повода для издевок всевозможным радиоголосам ни в коем случае давать было нельзя! Оказать полное содействие и дать тем самым возможность телефонному вышестоящему голосу устроить тебе выволочку, которую он давно хотел устроить, но только не знал, к чему прицепиться?

Тот и другой вариант грозил выбыванием из авангарда борцов за светлое будущее и отлучением от спецзакромов все более и более высоких рангов. А наиболее дальновидные Грибы думали уже о переводе своих социалистических спецзакромов в спецзакрома демократические. Но до этого надо было еще дожить без инфаркта и паралича. Стратегическая задача, что говорить, была не из легких! Тактическое же решение шахматно-поэтического этюда порадовало бы знатоков простотой и элегантностью. Вовремя вспомнив, что “коммунизм — это молодость мира” и что его полагается возводить молодым, власти препоручили Очень Знаменитого Поэта заботам Редактора молодежной газеты.

Сей Редактор по высокоморальным соображениям не пользовался ни спецбуфетом, ни спецмагазином. Наказать его за это, к сожалению, было нельзя. Ну так пусть завтра же и приступает. Авось, нарвется...

С этой радостной вестью Редактор и появился у своего свояка. Свояк, к огорчению всей родни, кроме своих прямых студенческих обязанностей, занимался еще писанием совершенно бесперспективных стихов, в которых то и дело попадались слова “душа” и “совесть”. Никаких надежд на опубликование подобных стихов даже в газете родственного Редактора, конечно, не было. И вот теперь робкий лучик надежды на покровительство поэтического Мэтра (и какого!) забрезжил в весьма туманном будущем Бесперспективного Свояка.

Свояк жил без удобств и телефона на втором этаже ветхозаветного строения. Но, даже если бы и был там телефон, Редактор появился бы лично, чтобы лично сообщить ошеломляющую новость — в Городе Очень Знаменитый Поэт!

— Вот тебе шанс! — Редактор, от волнения даже не присаживаясь за накрытый праздничный стол, опрокинул стопку, назидательно глядя на маринованный огурчик, наколотый на вилку (хотя какой мог быть у такого огурчика шанс?).— Не проспи! Завтра едем в место первой ссылки!

Присутствующие дамы изъявили бурное желание тоже отправиться с Очень Знаменитым Поэтом в это заповедное место.

— Постель была расстелена, а ты была растеряна... Я — Гойя! — процитировал Редактор на это сразу двух Очень Знаменитых Поэтов.

— Ладно, так и быть! — Редактор взмахнул вилкой, с которой слетел неупотребленный огурчик, и уселся за стол.

Опрокинув вторую стопку и поискав глазами на вилке огурчик, он закусил пирогом. И расслабил узел галстука. Но даже из-за стола поверх занавесок-задергаек, которыми баловался майский ветерок, виден был редакционный “газик”. Шофер Боря кемарил без отрыва от производства, опустив голову на баранку. Труба неотложного освещения дела строительства коммунизма звала. Редактор вздохнул и опорожнил “подорожник”.

— Чтоб завтра,— заявил он,— без опозданий. Как штык!

— Естественно! — вскричали дамы, воспринявшие восклицание “Ладно, так и быть!” за редакторское согласие с их захватническими планами. Но, оказалось, данное восклицание относилось только ко второй стопке и к Бесперспективному Свояку.

— Будьте дома, готовьтесь! Привезем! — бодро пообещал разочарованным дамам Редактор и ссыпался по шаткой громогласной лестнице, оставив под окнами дома шлейф выхлопных газов, а в самом доме атмосферу надежд, тревог и ожиданий.

Наутро Бесперспективный Свояк так спешил, что оказался в условленном месте четвертью часа раньше, чем надо. Но Очень Знаменитый Поэт уже возвышался там в небрежно-столичном плаще и импортной кепочке набекрень над живописной группой, состоящей из него самого и санчо-пансового Редактора. У Бесперспективного Свояка вспотели руки, отнялись ноги и пересохло во рту. Почти двухметровый Очень Знаменитый Поэт был холоден, как нержавеющий памятник самому себе. Широко открыв глаза и тут же надменно прищурившись, он отдалил взглядом Бесперспективного Свояка на положенную дистанцию и только после этого подал ему руку и назвался уменьшительным именем. Свояк напрягся сказать что-нибудь подходящее к случаю: значительное и поэтическое. Но в голове воцарилась оглушительная пустота. Еще хуже было то, что открывшийся было рот никак не желал закрываться. Но тут, к счастью Свояка, подрулил редакционный “газик”. И Очень Знаменитый Поэт очень решительно взялся за ручку дверцы. Однако Редактор все не давал команды к отправлению. Он то вглядывался в рассветную уличную перспективу, то задирал рукав пиджака и обнажал циферблат часов. Наконец, очередной раз вглядевшись в абсолютно безлюдную даль, он махнул рукой и, подобно своему знаменитому современнику, произнес: “Поехали!” Эх, знаете, каким он парнем был, этот Редактор, сторонник теории добрых дел и поборник социальной справедливости!

“Газик” тронулся. И тут же из-за угла вывернулась заспанная фигура в штанах, не доходящих до щиколотки. Мятый плащ на фигуре был почти обыкновенной длины, но рубашка под ним была расстегнута до пупа, а в руках фигура имела полную авоську “Беломора”. Дефицитный ввиду локального табачного кризиса “Беломор” был приобретен по счастливому случаю по дороге. Это был Местный Известный Поэт, разведчик земных недр по первоначальной специальности и отец городской демократии по исполняемой социальной роли. Ему Редактор тоже хотел дать шанс. Местный Известный изображал из себя “своего в доску” и “рубаху-парня”, будучи, как водится в таких случаях, мужичком себе на уме и тем еще Хитрованом.

Местный Известный, в отличие от Бесперспективного Свояка, сразу же принялся величать Очень Знаменитого Поэта уменьшительным именем, не дожидаясь, пока тот представится, и всем своим видом выражал тенденцию перейти к похлопыванию по плечу. Очень Знаменитый Поэт широко открыл глаза, а потом прищурился, отдаляя взглядом Хитрована. Но на Разведчика Земных Недр это не подействовало. Тогда Очень Знаменитый Поэт стал называть его тоже уменьшительно-ласкательным именем, но на “вы”. К Бесперспективному же Свояку, как существу, по всей вероятности, глухонемому, было применено обычное в таких случаях обращение: “Ты, старик...”

“Газик”, пропетляв по улицам, вырвался на загородный простор. Очень Знаменитый Поэт, подпрыгивая на переднем сиденье, при каждой выбоине в асфальте бодал импортной кепочкой отечественный брезент. Редактор за его спиной возился с диктофоном, чтобы не упустить возможность запечатлеть для газеты и для Истории все возможные эпохальные высказывания Очень Знаменитого гостя. Диктофон был невиданной еще японской конструкции, и у Редактора не очень получалось.

— В Америке,— Очень Знаменитый Поэт в очередной раз боднул заграничной кепочкой тент,— делают дороги для машин, а не машины для бездорожья...

Редактор мгновенно нажал кнопку записи. Мысль о коренном улучшении отечественных дорог — это была смелая и конструктивная, прогрессивная мысль. Он ждал продолжения.

— ...мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним и отчаянно ворвемся прямо в алую зарю! — вдруг дико взвыл а капелла диктофон. Вместо записи Редактор, оказывается, врубил воспроизведение пробы диктофона в семейном застолье.

— Куда ворвемся? В какую зарю? — спросил Очень Знаменитый Поэт и тут же боднул брезентовый тент. Он поморщился одной щекой. То ли он не хотел врываться в алую зарю, то ли не хотел врываться в нее на оленях.

Бесперспективный Свояк собрался было открыть рот, который у него наконец закрылся, и выручить Редактора из неловкого положения, сказав что-нибудь к месту и поэтическое. Но его уже опередил Разведчик Земных Недр.

— А как там Володя?

Разведчик Недр не уточнил, какой именно Володя, но и так было ясно, о ком шла речь. Отнюдь не о том Володе, к месту ссылки которого они приближались со скоростью восьмидесяти километров в час.

— Боря! Дай руль! Я сейчас покажу, как поэты могут водить машины! — Очень Знаменитый Поэт обнаружил внезапное страстное желание блеснуть своим водительским мастерством.

— Как Володя? — уже громче спросил Местный Известный, поскольку решил, что его не расслышали.

— В Америке,— не поведя ни одним ухом в сторону Местного Известного Разведчика Земных Недр сказал Очень Знаменитый Поэт,— даже дети водят машины. Я в этом деле ас! Давай меняться местами, Боря!

Шофер Боря продолжал хранить ироническое молчание.

— Когда я был последний раз в Америке...

Редактор нажал на кнопку, ожидая продолжения темы улучшения дорожных покрытий.

— А Марина? — решил зайти с другого бока Разведчик Недр.

— Привет тебе передает! — неожиданно для себя брякнул Бесперспективный Свояк.

Очень Знаменитый Поэт удивленно стрельнул в него выпуклым глазом.

— Володя Высоцкий — мой друг,— сообщил он и выдержал паузу.— Но Марина Влади — мой еще больший друг.

Это высказывание открывало широкий простор для размышлений во всевозможных направлениях.

— Вы — поэты...— произнес шофер Боря неизвестно по какому поводу, потому что не закончил своей мысли. Он не отрывал глаз от дороги. Все остальные тоже продолжали молчать, переваривая информацию насчет Марины

Влади.

— Когда я последний раз был в Америке, я мог на свои гонорары купить...— Очень Знаменитый Поэт и здесь выдержал эффектную паузу: — Вездеход-амфибию. Но пошлина чуть не такая же. Наше Министерство обороны предлагало подарить мне боевой вездеход за песню “Хотят ли русские...”.

Редактор мгновенно прекратил запись, вследствие чего читателям газеты осталось неизвестным, хотят ли русские и чего именно они хотят.

Шофер Боря заложил крутой вираж и ткнулся радиатором чуть не в мемориальное крыльцо.

— А мы шоферы...— закончил он начатую минут десять назад мысль насчет поэтов.

Оказалось, что уже приехали. Очень Знаменитый Поэт скорым шагом, как трудящиеся мимо первомайских трибун, прошел по анфиладам бывших барских покоев, где будущий Вождь отбывал у своей тетки суровую царскую ссылку, повернулся на каблуках, обозрел с крыльца живописные окрестности и изрек: “Да, Владимир Ильич здесь не очень страдал!”

Редактор дрожащей рукой замолотил по кнопкам, перемотал пленку и стер вообще все сегодня записанное. После чего Редактор исполнил универсальную фигуру высшего дипломатического пилотажа.

— Не пора ли перекусить? — вопросил он, убирая диктофон от греха подальше.

Известный Разведчик Земных Недр тут же заявил, что пора, хотя его никто не спрашивал. Очень Знаменитый Поэт, окинув прощальным взглядом поместье, где ссыльный Вождь вкушал черствый окорок и горькую стерлядь изгнания, легким наклоном головы тоже изъявил свое согласие. В столь ранний час домашние женщины Редактора едва ли успели приготовить заказанный им торжественный прием. Оставались рестораны. Известный Хитрован высказался в пользу самого дорогого в Городе ресторана, поскольку платить не собирался.

— Я бы хотел попробовать что-нибудь национальное! — решительно заявил Очень Знаменитый Поэт, которому предстояли еще переговоры в местном издательстве.

Путь к сердцам местных издателей он решил начать прокладывать через свой интернациональный желудок национальной кулинарией.

— В Америке,— сказал он,— на каждом шагу очаровательные национальные ресторанчики.

Против национальных ресторанчиков Америки Поэтический Отец Городской Демократии не мог выдвинуть никаких убедительных тезисов. А Редактор вообще с энтузиазмом воспринял национальную идею питания — на ресторан он собирался пожертвовать свои кровные, отложенные на покупку поливного шланга и садового инвентаря. А недавно открытый ресторан национальной кулинарии славился не только доброкачественностью кухни, но и дешевизной.

Обратная дорога в предвкушении более приятной процедуры, чем посещение места ссылки, оказалась почему-то вдвое короче. У входа в ресторан Бесперспективный Свояк скорбно, но честно попрощался, так и не ознакомив Очень Знаменитого Поэта, а через него и весь мир с неведомыми ему шедеврами.

— Ты куда? — Редактор поймал его за руку. Редактор был активным сторонником теории добрых дел. В силу предосудительности использования родственных связей он не мог позволить себе публиковать Свояка во вверенной ему газете. Но помочь ему хотелось изо всех сил.

— У меня денег нет,— глядя в землю, честно признался Свояк. Но Редактор уже произвел в уме сложные расчеты по сопоставлению имеющейся у него наличности с ресторанными ценами.

— Пошли! — решительно сказал он.

Первым на приглашение Редактора отозвался Местный Известный Хитрован. Помахивая сеткой с “Беломором”, он поднялся по лестнице в зал, выбрал лучший столик, а за ним — лучшее место. И повесил сетку на спинку стула.

К нему подтянулись остальные.

— Вчера опять повысили цены на шампанское. В Америке я чуть не разорился на шампанском. Больнее всего это повышение ударит по мне,— пожаловался Очень Знаменитый Поэт.

Намек был понят. Явились шампанское и национальная кулинария. То и другое было одинаково теплым, как пресловутое местное гостеприимство. Очень Знаменитый Поэт поднял фужер, прищурился и обвел взглядом полупустой зал. Но, к разочарованию Знаменитого Поэта, его никто не спешил узнавать. Он процедил сквозь мелкие хищные зубы половину фужера, занавесил выпуклые глаза веками, в доверительном жесте протянул руку к Бесперспективному Свояку и начал читать стихи. Читал он про страдания песцов на американской звероферме, про барселонское кабаре, про стриптизерш, ныряющих за деньгами в бассейн с хлоркой, то расчетливо возвышая голос, то понижая его до завораживающего шепота, чтобы все прониклись его страданиями в образах песца и стриптизерши.

— Я знаю, что живет мальчишка где-то,

и он добьется большего, чем я,—

горько закончил Очень Знаменитый Поэт, бессильно опустив протянутую

к Бесперспективному Свояку руку аккурат к фужеру с шампанским. И, все еще трагически морщась, допил его, потянулся за бутылкой и снова наполнил

фужер.

Редактор ткнул Бесперспективного Свояка в бок, что должно было означать, что Свояк и есть тот самый мальчишка, который добьется большего. По этому поводу был вызван официант.

— Еще две! — сказал Редактор, имея в виду шампанское.

— И пачку “Кента”! — добавил Очень Знаменитый Поэт, кроша вилкой так и не попробованное изделие национальной кулинарии.

— В данный момент,— почтительно доложил официант,— могу предложить только “Беломор”.

В ресторане вообще никакого курева не было, и, возможно, официант имел в виду “Беломор” из авоськи Местного Известного. Он не уточнил. Но с этого момента решил не спускать со столика глаз, чтобы “кенты” не смотались, не расплатившись.

— Придется курить “Мальборо”,— сообщил Очень Знаменитый Поэт.

И он в самом деле вытащил из кармана пиджака красно-белую пачку, подобной которой никто из присутствующих в глаза никогда не видел. Кроме официанта, занимающегося фарцовкой. Но тот благоразумно промолчал. Официант только решил усилить бдительность, а если расплатятся, то ни в коем случае не обсчитывать: курить “Мальборо” помимо его фирмы могли только шпионы и агенты КГБ. Обращение с теми и другими требовало особой осторожности.

— Вот в Америке,— пожаловался Очень Знаменитый Поэт,— можно в любом месте страны, в самом захолустье купить то же самое, что в столице или в Нью-Йорке. “Мальборо” на любой автозаправочной станции, как, кстати, и туалет...

И вдруг схватил Бесперспективного Свояка за руку.

— Старик, смотри, как она похожа на Б.!

Очень Знаменитый Поэт имел в виду свою первую жену. Бесперспективный Свояк посмотрел в указанном направлении. В официантке — за исключением, быть может, заглавной буквы имени — не было ничего общего с первой женой Очень Знаменитого Поэта. Даже национальность не совпадала, поскольку первая жена была той же национальности, что и местная кулинария. Но так как Очень Знаменитый Поэт продолжал настаивать, причем очень громко, на своем, то Бесперспективный Свояк подозрительно огляделся кругом — нет ли поблизости представителей местного издательства, с которым Очень Знаменитому предстояло еще заключать договор. Таковых он не обнаружил, но на всякий случай подтвердил: “Вылитая!”

Но Очень Знаменитому Поэту было уже не до этого. Он вдохновенно разоблачал в стихотворной форме ту самую Америку, где он покупал “Мальборо” в любом туалете. Что было нелогично. Теперь Поэт читал отрывок из только что законченной поэмы “Крокодиловы слезы под крокодиловой кожей”. Даже просто стихи были у Очень Знаменитого Поэта очень длинными, а поэма превосходила эпохальностью все ранее им написанное. Уже к середине чтения Разведчик Земных Недр беспокойно заерзал на стуле. Сказывался эффект теплого шампанского. Он поерзал и снова уселся героически неподвижно, сжав изо всех сил колени. Но когда прозвучало:

Ах, как хочется тряхнуть

всю матушку-Америку...

он при слове “тряхнуть” с низкого старта крупной рысью стал удаляться в сторону туалета.

Очень Знаменитый Поэт проводил его неприязненным взглядом.

— А что, поэтам обязательно носить короткие штаны?

Оказалось, что он уже закончил чтение. Эту пару минут Местному Хитровану лучше было, конечно, потерпеть.

— В Америке...— начал Очень Знаменитый Поэт.

— ...даже на порог туалета не пустят в таких штанах ни на одной автозаправочной станции,— наконец-то к месту и, безусловно, поэтически высказался Бесперспективный Свояк.— Особенно без вездехода.

Лучше бы теплое шампанское ударило Бесперспективному Свояку туда же, куда Хитровану. Над столиком повисла зловещая тишина.

— Почитайте что-нибудь,— ледяным голосом предложил Очень Знаменитый Поэт.

Это был коварный поэтический ход. Пусть хамоватый графоман сам обнаружит себя в полной красе идиотизма. Как-то это будет выглядеть после чтения профессионала! Бесперспективный Свояк прочитал про “душу” и про “совесть”. Неожиданно это оказалось вполне приемлемо. Вполне... Очень Знаменитый Поэт рассеянно кивал и покусывал ногти. Возможно, этим все благополучно бы и закончилось, но у Бесперспективного Свояка, к несчастью, прорезался голос. Нет, лучше бы шампанское ударило ему в мочегон!

Словоблудье, словоблудье

сквозняком щелястым прет.

Вы хорошие все люди,

а мой дядя водку пьет.

Очень Знаменитый Поэт перестал грызть ногти.

Он Россию любит даром,

не с подмостков, не с эстрад.

И ему не гонораром

причитается за мат.

Очень Знаменитый Поэт сузил глаза и побагровел.

Если времени в излишке —

аж зевотой сводит рот,

дядя мой читает книжки.

Только ваших не берет!

Где мелькнет Гапона ряса,

юркнув вовремя в кусты,

скажет дядя: “Словотрясы!

Так их, Господи, прости!”

Краска сошла с лица Очень Знаменитого Поэта, сменившись мертвенной бледностью. И только уши продолжали гореть багровыми фонарями.

Хоть слезливы, хоть хвалебны,

хоть всю морду обрыдай,

на черта ему молебны?!

Дяде силу, силу дай!

Силу жить и силу выжить —

сеять хлеб, точить металл.

А словам подобных выжиг

дядя верить перестал.

Он Россию любит странно —

даже мамой не зовет,

ставит чайник утром рано

да уходит на завод.

И пока пророка корчит

кто-то, как и в старину,

дядя мой работой кормит

сам себя и всю страну.

В это время, поддергивая на ходу штаны, к столу явился Разведчик Земных Недр. Он застал Очень Знаменитого Поэта уже в той стадии, когда натуральный цвет лица возвращался к тому пятнами. Алебастровой бледности были теперь, наоборот, только уши. Но Очень Знаменитый Поэт сохранял самообладание кадрового дипломата, которому на рауте, в то время когда у него расстегнулась ширинка, пнули в зад.

— Как вам эти стихи? — обратился он к Разведчику Недр, подоспевшему как нельзя более вовремя.

Разведчик Недр стихов не слышал, но определенное мнение, как отец городской демократии, о бесперспективности Свояка имел. Тот плохо усваивал идеи демократии в его изложении.

— Бесполезно, упрямый он,— сказал Разведчик Недр.

— Мне не нравится ваш дядя,— не дождавшись более пространной характеристики стихотворного текста, резюмировал Очень Знаменитый Поэт.

— Почему? — поимел еще нахальство поинтересоваться Бесперспективный Свояк.

— Он ведет какое-то растительное существование, книг не читает...

— Он читает,— пояснил Бесперспективный Свояк.— Он не берет

только ва...

Тут локоть Редактора, сидевшего на противоположной стороне стола, каким-то загадочным образом въехал ему между ребер. Свояк понял увесистый намек и замолчал. Но с тех пор, как только они с Очень Знаменитым Поэтом оставались наедине, Очень Знаменитый величал его неизменно на “вы”. При большом скоплении народа оставалось прежнее демократическое обращение — “старик, ты...”.

Далее события развивались следующим образом: Очень Знаменитый Поэт изъявил желание пройтись по центральной улице Города, как простой советский человек. Хотя народу на улице было много и хотя Поэт два-три раза порывался узнать в толпе бывшую первую жену, но самого его, как и в ресторане, никто не узнавал. Напрасно Редактор, Свояк и Разведчик Недр крутили головами, чтобы запечатлеться в избранном обществе. Так они прошествовали, занимая всю ширину тротуара, до Дома печати, на который и было указано Очень Знаменитому Поэту, как на место, где ему предстоит заключать договор и издаваться, предварительно получив аванс. При этом сообщении Очень Знаменитый Поэт тут же узнал на ступенях, ведущих в этот храм литературы и бухгалтерии, кого-то очень похожего на его первую жену.

— Вылитая! — подтвердил Бесперспективный Свояк, чувствуя некоторую вину за своего растительного дядю, хотя, кроме нетрезвой фигуры с седой гривой и флибустьерской повязкой, известной всему прогрессивному населению Города, он так никого и не узрел.

И тут произошло. Очень Знаменитого Поэта узнали!

— Дорогой! Уменьшительно-ласкательный! Ты?! — кинулась к нему флибустьерская фигура в грязно-белом мятом китайском плаще, известная всему просвещенному Городу тем, что, в нетерпении проталкивая в 0,7-литровую бутылку пробку, засадила там намертво узловатый творческий палец и с дикими воплями металась по чиновно-редакторским коридорам и кабинетам, жаждая освобождения и возможности наконец похмелиться.

— Три рубля! — требовательно сказала фигура с черной повязкой на глазу.— Взаймы! — добавила фигура так решительно, словно завтра прямо с похмелья собиралась навестить Очень Знаменитого Поэта с вожделенными тремя рублями.

Очень Знаменитый Поэт беспрекословно вынул бумажник. Он, автор многих знаменитых поэм, такого стихотворения, какое написал флибустьер про русскую гармонь, рыдающую о воле под холодной чужеземной рукой, такого стихотворения он все-таки не написал. Это знал не только он, и поэтому надо было продемонстрировать душевную щедрость. Увидев легкость расставания с трешкой, флибустьер, скосив единственный глаз в открытый бумажник Очень Знаменитого Поэта, явно собирался взять его еще раз на абордаж.

— Дорогой, ты гений! — уже начал он маневр.

Но тут Редактор, прекрасно зная, чем эти дифирамбы кончаются, потянул вверенного ему Очень Знаменитого Поэта за рукав и внес предложение продемонстрировать его своей семье за накрытым столом. Но Очень Знаменитый Поэт хоронить свою знаменитость в четырех стенах с немногочисленной аудиторией наотрез отказался. Он спрятал бумажник и вознамерился продолжать шествие к себе в гостиницу непременно пешком в гуще простого народа. Исчезнувший бумажник привел к коренной переоценке творческих достижений.

— Какой ты гений? — сказал разочарованный флибустьер, провожая взглядом пухлый бумажник в недра внутреннего кармана Очень Знаменитого пиджака.— Ты говно!

Больше по пути в гостиницу Очень Знаменитого Поэта никто не узнал. В гостинице, расположенной возле вокзала, был ресторан. Но там компания не задержалась по причине почему-то изменившегося в не лучшую сторону настроения Очень Высокого Гостя. Было куплено неизменно теплое в этом Городе шампанское и поднято в номер. Две бутылки были раскупорены немедленно, а остальные погружены в ванну с холодной водой. Но, видимо, теплое шампанское действует особенно поэтически. Вы, бедное поколение next, приобщенное к обязательному охлаждению шампанского, этого уже никогда не увидите! Четверо взрослых мужиков торчали в душном, прокуренном одноместном гостиничном номере и без передышки читали стихи! Вернее, читал один Очень Знаменитый Поэт. Остальные, разинув рты, слушали. Про одиночество и про всемирное братство, про белые деревья и про черные души, про жажду свободы у песцов, опять-таки на американской звероферме, и про опасность вещизма.

А также про облагораживающую силу любви.

Пользуясь тем, что Очень Знаменитый Поэт сидел к нему спиной, Разведчик Земных Недр неслышно накрутил на телефонном диске номер своей любимой женщины и зашептал в трубку, чтобы она сейчас же приезжала, поскольку такого случая в ее жизни больше не будет.

— А за моей спиной,

(все видела спина!)...

— вдохновенно читал Очень Знаменитый Поэт. И вдруг прервал себя.

— Пусть подругу прихватит! — продолжая сидеть к Разведчику Недр спиной, заявил он.

Разведчик Недр переадресовал это пожелание телефонной трубке.

— Она говорит, что у нее нет подруг,— выслушав трубку, сообщил Местный Хитрован.

— Женщин без подруг не бывает! — внушительно произнес Очень Знаменитый Поэт.— Кто же им тогда гадости будет делать?

Против такого резона нечего было возразить. Уламывание телефонной трубки продолжилось и закончилось ее полной капитуляцией.

— Пусть такси возьмут! — подсказал вслед опущенной трубке Очень Знаменитый Поэт, которому чтение стихов исключительно в мужском обществе уже, видимо, весьма сильно приелось.

Но, хотя трубка и была опущена, Очень Знаменитый Поэт, несомненно, обладал способностью воздействовать на телефонные кабели особым магнетизмом. Или его магнетизм обходился вовсе без кабелей. Через двадцать минут две высокоинтеллектуальные дамы были уже в прокуренном номере.

— Старик! — обратился, полузанавесив выпуклые глаза, Очень Знаменитый Поэт к Бесперспективному Свояку.— Принеси шампанского!

Бесперспективный Свояк помедлил — Очень Знаменитый Поэт мог бы сказать при дамах “будь добр” или “пожалуйста”. Полузанавешенные глаза незамедлительно широко открылись.

— Ради мировой поэзии! — добавил Очень Знаменитый Поэт.

Ради мировой поэзии Бесперспективный Свояк беспрекословно притащил из ванны мокрые тяжелые бутылки. Очень Знаменитый Поэт сейчас же перехватил одну из них и ловко откупорил.

— У Жаклин Кеннеди ведь кривоватые ноги,— продемонстрировал он дамам свою небрежную причастность к американскому высшему свету.— Но она умеет их ставить так, что это совсем незаметно.

Высокоинтеллектуальные дамы незаметно подобрали ноги под себя, хотя в этом не было никакой нужды. Поскольку в номере не нашлось достаточного количества стаканов, Очень Знаменитый Поэт налил себе шампанского в крышку от гостиничного графина с водой. Был провозглашен тост за присутствующих дам, и чтение стихов продолжилось, сделав резкий крен от гражданственности в сторону любовной лирики. Чтение дополнялось расширением глаз в сторону дам, занавешиванием, затем внезапным открыванием их и понижением голоса до интимного полушепота по Станиславскому. Когда по всем видимым параметрам дамы были уже готовы к восприятию новых идей, у Очень Знаменитого Поэта появилась новая идея.

— Я видел тут у вас на набережной... симпатичный ресторанчик на воде... как он?

— “Парус”,— услужливо подсказал Местный Известный Хитрован.

Редактор свирепо взглянул на него. В карманах у Редактора позвякивали только ключи и оставшаяся мелочь. Телепатическая спина Очень Знаменитого Поэта незамедлительно среагировала на звяканье мелочи.

— Я приглашаю! — Очень Знаменитый Поэт вытащил из-под низкой деревянной кровати свой чемодан, открыл его настежь и продемонстрировал увесистую пачку крупных купюр.

— Кому нужно — берите!

Это был эффектный и безопасный поэтический ход. Ну кто же возьмет? Из недр чемодана был извлечен также блок “Мальборо”, и сигаретами были одарены все присутствующие, включая дам.

Редактор, который как-никак отвечал за целостность и сохранность не только Очень Знаменитого Гостя Города, но и, некоторым образом, за сохранность его чемодана, очень сильно заподозревал, что Знаменитый Гость уже в стельку и вдрабадан и что лучше бы ему остаться в номере. Но, спускаясь по лестнице, тот озадачил его таким трезвым вопросом, которого после проникновенных стихов о бескорыстном гражданстве Редактор не ожидал.

— На вашей меховой фабрике можно сделать шубу?

— Жене? — сухо спросил Редактор, будучи принципиальным противником жлобства, с одной стороны, и обладая широким гостеприимно-хлебосольным характером — с другой. Борение этих двух чувств явно обозначилось на его лице.

— Себе,— сказал Очень Знаменитый Поэт.

В происходящей на лице Редактора борьбе двух чувств явно стало преобладать первое.

— Понимаешь,— телепатическая спина Очень Знаменитого Поэта чутко уловила происходящее борение,— у меня часто бывают гости из Америки... Россия в их представлении сплошь шубы, тройки, медведи, снега, адские холода...

А русский поэт без шубы... страдает. Ударить в грязь лицом... без шубы?

Такой пламенный патриотизм несколько примирил Редактора с неожиданным поэтическим жлобством. Как пламенный патриот, он не мог позволить, чтобы наш Очень Знаменитый Поэт скитался по их холодным империалистическим калифорниям почти нагишом, совершенно без шубы. Ему дали наказ всячески ублажать своего подопечного. И, хотя финансовых возможностей на это не выделили, он не сомневался, что у тех, кто удостоил его таким поручением, всяческих возможностей было предостаточно.

— Сделаем! — твердо пообещал он.

Тем временем они достигли близрасположенного ресторана-поплавка, куда их не хотели пускать по причине полной праздничной укомплектованности. Пришлось Редактору пользоваться служебным положением, вызывать директора и объяснять ситуацию. Директор ресторана мгновенно в ситуации разобрался, отстранил швейцара и лично препроводил гостей в отдельный кабинет. Было подано меню. Шампанское отсутствовало. Директор извинился — праздник! — и, понизив голос, предложил армянский коньяк из личных неприкосновенных запасов.

Но Очень Знаменитый Поэт, скосив глаза в тот раздел меню, где были обозначены цены и, видимо, произведя в уме соответствующие расчеты, решительно высказался в пользу “Столичной”.

— Хотя, если вы расскажете в Москве, что я пил водку, вам никто не поверит,— сказал он.

Была принесена водка. Не в пример шампанскому очень холодная. Но теперь Очень Знаменитого Поэта перестало устраивать место. Он непременно захотел в гущу народа. Снова явился директор. Двумя дюжими официантами накрытый уже стол был поднят, перенесен и внедрен в самую гущу народную.

Поскольку холодная водка поверх теплого шампанского незамедлительно оказала соответствующий эффект, то Бесперспективный Свояк воспринимал дальнейшее уже фрагментарно. Разведчик Недр со своей бабой и Очень Знаменитый Поэт с ее подругой уходили танцевать, возвращались и снова уходили, потом Бесперспективный Свояк уходил куда-то сам, а куда — он не мог после вспомнить. Несомненно было одно: выложенная им на ресторанный столик пачка “Мальборо” испарилась так бесследно, как будто вовсе и не существовала. То же самое произошло и с сигаретами Очень Знаменитого Поэта. Дольше всех держалась на спинке стула сетка с “Беломором” Разведчика Недр, но и она внезапно канула в небытие. Свою же пачку “Мальборо” Местный Хитрован надежно упрятал в карман, а сам растворился в неизвестном направлении. Мучительно хотелось курить. Бесперспективный Свояк выпотрошил окурки из пепельницы и свернул “козью ножку” из половинки вложенного в глянцевую обложку меню. В это время как раз случился перерыв в музыке. Очень Знаменитый Поэт вернулся с подругой к столику, мгновенно оценил сложившуюся табачную ситуацию и беспрекословной рукой забрал еще не запаленную самокрутку у Бесперспективного Свояка. Он щелкнул “ронсоном” и затянулся. Судя по выражению его лица, в Америке явно нельзя было получить такого удовольствия.

Потом к столику подошел случившийся в ресторане в этот вечер однокурсник Бесперспективного Свояка с лицом типично еврейской национальности и с типично еврейской тягой к знаниям. Он шепотом справился у Свояка: правда ли, что за его столиком находится Очень Знаменитый Поэт? Бесперспективный Свояк, сворачивая следующую самокрутку из оставшейся половинки вкладыша меню, утвердительно кивнул, поскольку язык был сильно занят. Однокурсник благоговейно попросил у Очень Знаменитого Поэта автограф. Очень Знаменитый выдернул из розового пластмассового стаканчика бумажную салфетку, вооружился ручкой и молча нарисовал на салфетке огромный фаллос, а рядом кружок с ответвляющимся от него крестиком — знак уже женской половой принадлежности. И, не поставив никакой подписи под этим художеством, протянул просимый автограф. Однокурсник Бесперспективного Свояка несколько остолбенел. Лицо еврейской национальности вопросительно вытянулось. От поэта, слова которого удостаивали своей музыкой Шостакович и Колмановский, он явно такого не ожидал и нуждался в разъяснениях.

— Ты агент КГБ! — хладнокровно заявил ему Очень Знаменитый Поэт.— А я сторонник свободной любви!

Тут же снова грянул оркестр, и он отправился танцевать, оставив Однокурсника наедине с фаллосом. Однако коварный поэтический ход все же привел к желаемому скандальному результату. Демонстрация Однокурсником всякому и каждому желающему неподписанного фаллоса Очень Знаменитого Поэта произвела впечатляющее действие. По залу пробежал восхищенный шепоток узнавания, на Очень Знаменитого Поэта стали оборачиваться женщины и дамы. Не в курсе событий оставались только оркестранты, в поте лица лабающие за червонец какие угодно мелодии.

В сознании Бесперспективного Свояка запечатлелся шум у оркестрового помоста, требования Очень Знаменитого Поэта сыграть ему что-то такое из не ведомого никому кинофильма “Мост через реку Квай” и вальс из кинофильма “Доктор Живаго”. Раздражение лабухов, которые точно знали, что “Доктор Живаго” никакой не вальс, а запрещенная книга, грозило перерасти в очень серьезные намерения побучкать настырного долговязого провокатора. Сначала они предлагали ему лучше послушать всего за червонец любимую песню товарища Сталина “Сулико”. Когда настойчивые мирные предложения не возымели эффекта, оркестранты начали отставлять музыкальные инструменты и засучивать рукава.

Бесперспективный Свояк подоспел к месту назревающего инцидента как раз вовремя и стал убеждать разгоряченных лабухов не нарушать традиционного теплого гостеприимства в отношении Очень Знаменитого Поэта.

— Кто? Он? Очень Знаменитый? — Лабухи стали вглядываться.— Не похож!

Взъерошенный Очень Знаменитый Поэт действительно был уже не очень похож на свои фотопортреты, предваряющие сборники стихов. Но продемонстрированный фаллос на бумажной салфетке, который Бесперспективный Свояк одолжил у своего сокурсника, убедил и лабухов. В знак уважения к поэтическому и особенно художественному дару лабухи внимательно выслушали безбожно перевранную мычанием и насвистыванием Очень Знаменитого Поэта мелодию вальса из “Доктора Живаго”. И тотчас ее воспроизвели. Поэт был растроган, потому что, по его словам, первый раз в жизни слышал, чтобы так точно сыграли со слуха марш из его любимого кинофильма “Мост через реку Квай”. По всему было видно, что сейчас он попытается научить музыкантов и вальсу.

В этот момент Бесперспективному Свояку стало почему-то жалко Очень Знаменитого Поэта. Что было нелогично — у того было полчемодана денег, а у Бесперспективного Свояка не водилось ни гроша, и в обозримом его будущем вырисовывалась такая же картина. Но тем не менее такой паскудной и хлопотной должности — быть Знаменитым Поэтом — он, как ни странно, не позавидовал. И по окончании вальса, напоминающего марш, попросил у Очень Знаменитого Поэта автограф.

Очень Знаменитый Поэт нашарил во внутреннем кармане пиджака приглашение на свой поэтический вечер, вытянул оттуда же ручку, взглянул неожиданно трезвым и зорким глазом и, почти не задумываясь, начертал: “Дорогому (далее следовала фамилия Бесперспективного Свояка) мудрому, как (следовала фамилия известного партийного и государственного деятеля нерусской национальности), помни, что без лавр тяжкоЂ,— с лаврами тяжельше”. Затем слово “мудрому” было зачеркнуто и исправлено на “строгому”. Кого из них двоих — его или известного государственного деятеля — Очень Знаменитый Поэт не посчитал-таки мудрым, навсегда осталось тайной для Бесперспективного Свояка.

— Тебе нужно шить издательство по своей мерке,— вручив автограф, совершенно трезвым голосом произнес Знаменитый Поэт,— у тебя подъем слишком высокий.

Пока Бесперспективный Свояк переваривал неожиданно чудесное превращение и странное известие, Очень Знаменитый Поэт снова сделался в стельку и вдрабадан.

Потом опять были “Столичная” водка да еще “Жигулевское” пиво, гул ресторанного зала, звуки оркестра, шарканье танцующих пар. Потом звуки оркестра исчезли и стали гасить свет. К столику, где одиноко оставались сидеть Редактор и Бесперспективный Свояк, подошла официантка с блокнотиком.

— Минуточку, девушка.— Редактор огляделся в поисках исчезнувшего Очень Знаменитого Поэта с легким беспокойством. Но Очень Знаменитый Поэт тотчас появился, сказал: “Конечно, конечно...”,— полез в карман, затем в другой. Лицо у него стало напряженным, еще более напряженным стало лицо Редактора. Очень Знаменитый Поэт похлопал по боковому карману пиджака, по другому, залез в карман брюк... Редактор, который воинственно размахивал, прорываясь в ресторан, служебным удостоверением, начал медленно сползать со стула под стол. Почти протрезвевший Бесперспективный Свояк лихорадочно прикидывал, что можно оставить в залог: часы? пиджак от только что сшитого на взятые взаймы деньги костюма изумительного изумрудного цвета?

— Видимо, вытащили... пока танцевал,— сообщил спокойно Очень Знаменитый Поэт.

Редактор как-то странно дернулся и окончательно сполз под стол. Очень Знаменитый Поэт, однако, убедительно разыграв этюд по Станиславскому и убедившись, что у приглашенных им действительно нет денег, еще раз залез во внутренний карман пиджака, который он обследовал ранее самым первым, и с возгласом: “А! Вот!” — достал бумажник. Расплатившись, он протянул десятку Бесперспективному Свояку: “Старик! Не в службу, а в дружбу — возьми в буфете бутылку водки с собой!”

— Ради мировой поэзии? — поинтересовался Бесперспективный Свояк, к которому после этюда по Станиславскому вернулась память на отдельные прошедшие события.

— Угу! — сказал Очень Знаменитый Поэт, блуждающим взглядом не находя подругу бабы Разведчика Недр, которая имела подозрительную тенденцию к исчезновению.

На обратном пути из буфета, с бутылкой водки в одной руке и пятеркой сдачи в другой, Бесперспективный Свояк был тронут до глубины души душераздирающей картиной: навзрыд плакала официантка, у которой сбежал нерасплатившийся клиент. Бесперспективный Свояк вынужден был остановиться и пожертвовать пятерку сдачи с чужой десятки, дабы трест столовых и ресторанов окончательно не разуверился в лучших человеческих качествах.

Потом в сознании Бесперспективного Свояка запечатлелся фрагмент с одеванием на вешалке Очень Знаменитым Поэтом всех и каждого. Это походило на омовение ног Иисусом Христом своим апостолам. Местный Известный Апостол в коротких штанах после столь поучительной процедуры поднялся по дощатому трапу на набережную и бесшумно удалился со своей бабой во мрак и неизвестность. Поблагодарив за доставленное удовольствие, предпочла в одиночестве бесследно исчезнуть и подруга бабы Местного Известного, которая доставлять в свою очередь удовольствие Очень Знаменитому Поэту не собиралась. Заметив это исчезновение, Очень Знаменитый Поэт, что было видно даже в темноте, стал еще более не похож на себя.

И Редактор решил, что наступил момент залучить Очень Знаменитого Поэта к давно уже ожидающему дома столу. Но, видимо, звезды были сегодня категорически против появления того в доме Редактора. Улица, на которую они вышли, словно вымерла — не показывалось ни одной машины ни с одной стороны. А если и показывалась изредка, то никак не желала останавливаться и только обдавала бензиновым ветром. Решено было идти до центра, до трамвайного кольца, где существовала стоянка такси. Но и там ни хрена лысого не оказалось. Зато рядом было общежитие высшего учебного заведения, где учился Бесперспективный Свояк. О чем он вслух — совершенно опрометчиво — и сообщил.

— Старик! — обрадовался Очень Знаменитый Поэт.— Девочки там только и ждут нас. Хлопают во сне коленками и ждут, когда мы им будем читать

стихи!

Измученный Редактор охладил его пыл: единственная, кто может их ждать там в этот час, сказал он, это добровольная народная дружина. И что если она и будет хлопать коленками, то исключительно им под зад. А также может свободно накостылять по шее.

— Пусть попробуют! — Очень Знаменитый Поэт выпрямился во весь свой нержавеющий рост.— Я ходил по Вальпараисо, по Парижу, по Гарлему и даже по Сейшельским островам в любой час ночи, и никто...

— А здесь накостыляют,— устало заверил его Редактор.

— Ты агент КГБ! — заявил ему на это раздосадованный Очень Знаменитый.

Бесперспективному Свояку стало до боли жаль Редактора, оставшегося без поливочного шланга, без садового инвентаря, у которого дома сейчас прокисали салаты и водка и который улыбался натужно и растерянно.

— Он... А вы...! — сказал Бесперспективный Свояк коротко, но красноречиво.

— Да,— смилостивился Очень Знаменитый Поэт,— он не агент КГБ.

А ты... Вот ты агент КГБ!

Бесперспективному Свояку все уже надоело. И он хотел спать. Поэтому он не стал выяснять дальше, кто именно агент КГБ. Тем более что эти выяснения могли бы пойти в самом неожиданном направлении.

— Ладно,— согласился он.— Я агент. Ради мировой поэзии...

В это время, сияя абсолютно пустым салоном, подкатил к остановке невесть откуда взявшийся трамвай. Очень Знаменитый Поэт, насупившись, молча вскочил в него. За ним так же молча последовали Редактор и Бесперспективный Свояк. Вагон шел до вокзала. От вокзала до гостиницы Очень Знаменитого Поэта было всего метров двести. Но Очень Знаменитый Поэт непременно захотел проехать эти двести метров на машине. На привокзальной площади одиноко торчали две “Волги” без шашечек и зеленых огоньков. Но не только их острым глазом заприметил Знаменитый Поэт. У самого входа в здание вокзала подпирала косяк девица в белых чулках по известной вечерне-ночной моде. Очень Знаменитый Поэт внезапно возгорелся желанием захватить ее с собой. Но она упорно не хотела идти сейчас к Очень Знаменитому Поэту в номер и слушать там всю ночь стихи, как он ей обещал. Она таращила глаза, пятилась и отнекивалась. Только после продолжительных усилий Знаменитому Поэту удалось уговорить ее прокатиться до гостиницы. Но путь был краток, а дальнейшие уговоры тщетны. Когда машина остановилась у подъезда, Очень Знаменитый Поэт потребовал объяснений: что мешает ей подняться к нему в номер?

— Во-первых,— сказала девица,— я вообще не хожу к незнакомым мужчинам. А во-вторых, уже поздно и меня не пустят.

— Пустят! — страстно заверил Очень Знаменитый Поэт.

— Я вас боюсь,— добавила целомудренная девица в белых чулках.

Очень Знаменитый Поэт достал из кармана последний аргумент и вручил его оторопевшему шоферу. Это был четвертной казначейский билет — четверть среднемесячной зарплаты среднего труженика средней полосы.

— Сдачи не надо! — небрежно сказал Очень Знаменитый Поэт.

Шофер вытаращил глаза. Так с ним за двести метров пути никто еще не расплачивался. Он крутанулся к заднему сиденью.

— Дура! Дура ты, дура! — заорал он на девицу в белых чулках.— Я бы сам пошел!

На этом месте тошнота, все выше и выше поднимавшаяся у Бесперспективного Свояка, подкатила к горлу. И его чуть не вырвало. Он спешно покинул душную машину, не став дожидаться, чем закончится эта мизансцена.

В номер к Очень Знаменитому Поэту они поднимались молча. Очень Знаменитый Поэт повернул ключ, распахнул дверь, щелкнул выключателем — в номере было как-то особенно, по-гостиничному, пусто, накурено и намусорено. На полу валялись пустые бутылки из-под шампанского, покрывало на постели было скомкано, потому что, сидя на ней, они совсем недавно самозабвенно внимали стихам и рассказам о том, как Роберт Кеннеди катается на горных лыжах.

Очень Знаменитый Поэт вынул бутылку “Столичной”. Редактор и Бесперспективный Свояк дружно замотали головами.

— Ладно,— сказал Очень Знаменитый Поэт.

Он обвел рукой тесный номер.

— Извините, ребята. Остаться не приглашаю.

На пороге он задержал Бесперспективного Свояка.

— Скажи, старик, она шлюха?

Очень Знаменитый Поэт на этот раз не раскрывал широко глаз, не суживал их, не занавешивал веками и не понижал голос до трагического шепота. Бесперспективный Свояк старался смотреть в сторону.

— Кто ее знает! — ответил он.— Здесь у нас почти Восток. Кто ее знает? Здесь сразу не поймешь. Может, и не шлюха... Да вам ведь,— он назвал Очень Знаменитого Поэта по имени-отчеству,— это и не нужно! Зачем это вам?

— Ладно,— сказал Очень Знаменитый Поэт.— Он притянул к себе, а потом резко оттолкнул Бесперспективного Свояка.

Когда Свояк с Редактором вышли из гостиницы, уже светало. Они доехали до дома на поливальной машине. Сидя в кабине “поливалки”, Редактор решил все-таки попробовать, что у него там осталось на диктофоне после лихорадочных стираний. Врубился монолог Очень Знаменитого Поэта про великолепные американские дороги и американские машины, потом прорвалось домашнее застолье с нестройной песней про оленей и про тундру, потом опять Очень Знаменитый Поэт.

...мальчишка где-то,

и он добьется большего, чем я!

Редактор толкнул в бок Бесперспективного Свояка: слушай, мол, какие тебя ожидают перспективы! И удовлетворенно выключил диктофон. Они ехали уже заречной частью Города, где, возможно, не все сейчас сладко спали и где, возможно, как раз в этот-то момент и был зачат тот самый мальчишка, который через двадцать пять лет, прибавив газу на красный свет у светофора только что расширенной дороги, задавил насмерть Редактора. И проволочил еще его тело на передке навороченной, невиданной доселе на улицах Города шикарной машины — джипа “Гранд-чероки” — метров пятьдесят, не менее.